Снаряд разорвался в метрах трех от кормы, и Леху-Кипятка, пробитого осколками, снесло на землю. Вернее, в грязь. Что-то в нем забурлило, и полилась из Кипятка кровь, как из опрокинутых кружек, и «броник» не помог. БМП остановился как вкопанный, клюнув носом. Пацаны ссыпались с него, присели и увязли в грязи. Потом прилетело и в БМП. Его дернуло, и у Сашки зазвенело в ушах. Все стали стрелять куда попало. Санька сидел на корточках, сплевывая вязкую слюну с привкусом металла. Она никак не падала с губы. Нигде не было «калаша».
Еще одного бойца зацепило, и он начал кричать невыносимо громко:
– А-а-а… Мамка-а-а… Ма-а-ам…
Еще минуту назад все было тихо. Мирно проезжали сквозь уютную украинскую деревеньку. Кипяток тогда сказал: живут-то, блин, покруче, чем мы!
А тут раз и пошла другая история. Что-то произошло во времени, и оно стало другим. И все стали другими.
Прибежал молодой старлей Веселков. Тоже в грязи. Смешно втягивал голову от свиста пуль. Хрипела рация.
– Че у вас тут, все живы? – увидел Кипятка. – Ох, бли-и-ин, – побледнел и, развернувшись, побежал обратно, на ходу отчитываясь в рацию.
Потом все стихло. Стонал только раненый. Зарокотало, подъехал танк, обдав всех запахом выхлопа. Спрыгнули с танка санитар и Веселков, подбежали к раненому. Танк мягко закачался, стреляя.
– Ба-а-аум, ба-аум.
Раненый затих. Стрельба тоже стала гаснуть. Что-то загорелось там, куда стрелял танк. Потом взорвалось. Полетели в небо искры. Черный столб дыма будто подпер небо. Сашка наконец нашел автомат на БМП, зацепился тот ремнем за что-то, вытер рукавом куртки, передернул затвор и приготовился стрелять. Старался не смотреть на белое лицо Кипятка и на красные лужицы в грязи.
– Из ПТУра бахнули, – сказал кто-то из опытных пацанов.
Наган – Бойков Николай Михайлович разве что в тюряге не сидел. Родом, естественно, из Советского Союза. Октябренком был, и пионером был, и комсомольцем успел побывать. Значки-звездочки носил на пиджаках и верил в мир во всем мире. Прозвище Наган получил в классе 6-м. Так совпало. И за фамилию – Бойков – боек. А еще когда показал в спину физика указательным пальцем, а большой согнул наподобие курка и цокнул языком. А тот возьми и запнись. «Застрелил» навроде.
Стоял на линейках, грамоты получал – хорошист. После школы год отработал на заводе металлоизделий – «подай-принеси». Потом в армию сходил и вернулся под погонами и кокардой уже смертельно больной страны. Отгулял дембель, устроился на шахту. Женился. Куклу большую на капоте возили по поселку. Все чин чинарём, как все!
А тут – ПЕРЕСТРОЙКА. И перемены. Ударил из телевизора «Прожектор перестройки» и указал лучом новые цели. Задумываться стали ребятки, кто половчее.
– Вон старик Гришанин-то от города Драгобыча до Москвы, от Москвы до Берлина прошел, полна грудь побрякушек, а толку нет. Ни квартиры, ни машины. Только без очереди стиральную машинку и купил.
– Вон дядь Ваня Слепов живет, дом, да забор, да пенсия! Ну и уважение, генерала в войну ведь возил! С войны и железки привез в ноге. В школу теперь приглашают рассказывать октябрятам про генерала.
– Вона в магазинах тока рыба хек полеживает, со времен Хрущёва-кукурузника, а бабы «продснабовские» себе консервы таскают, потом на помойки выбрасывают, и ходит детвора смотреть на красивые банки. Вот те равенство, вот те братство.
***
И надумал, и поехал Наган в городок областной, взяв зарплату свою, и у тестя занял еще. Едет в поезде, деньги ощупывает, зубами поскрипывает.
– Эх, открыл Пряничников видеосалон. Народ, как на «Первомай», повалил, потекло лавэ… Эх, не допер я, не допер…
И в каждом вагоне по одному или два человечка, отправившихся на такое же предприятие. В городе – больше. А на каждый роток не накинешь платок. Вот и стали прижимать ребяток ребятки побойчее. Кого напоят в закусочной на рынке и деньги вынут. Кого просто грабанут. Кого и пырнут. Охотников поубавилось за шальными деньгами. Лиха беда начало. Вот и пырнул Нагана в подреберье лихой человек, пацан Пача. Легко, правда, неопытно.
И деньги из кармана варенки вытащил.
Едет обратно, в деревню, из больницы Наган и смотрит, как пролетают на станциях памятники воинам, покрашенные известкой. Провисли когда-то красные, теперь оранжевые лозунги. Партия, мол, наш рулевой. Пролетает это всё мимо.
— Вот и вся партия! – думает Наган. – Прошла любовь, и титьки на бок.
Долежал дома, выздоровел. И снова поехал.
Поехал, еще как поехал. Сгорели в больничных снах сомнения. Под казенной простыней растаяли. Вокруг серость и скукотища, а время дарит многое. Возможности. Трепещет под сердцем, картинки идут одна другой слаще. Богатство… Незаметно, потихоньку корысть стала заползать в человека. Потихоньку, еще стесняясь, вползла в кровь и мозг, в сердце и наконец в душу. И начала выталкивать ногами своими оттуда то, чему учили с детства. МИР, ТРУД и МАЙ.
Один друг остался у него, остальные отвернулись. Пьяные приходили ругаться.
– Барыга, барыга, – кричали.
Хотели бить. Ушли, когда он, психанув, вышел с ружьем. А утром не понимали, почему вместо спирта отправил он их куда подальше.
А Наган уже и машину себе прикупил – зеленую, подержанную, правда. Летал по улицам деревеньки, поднимая пыль. Ветер откинет пыль, а внутри – машина! Наган давил до отказа педаль газа – наслаждался. Вот и поцарапал лакированный бок о старый забор. От греха поставил машину и укрыл брезентом. Смотрели на это бабки – вот, говорили, Наган-то наш в люди выбился, не то что мы, копившие десятилетиями и не накопившие, а он раз-два – и в дамках.
А пожилая Аннушка сказала прямо:
– Губу и титьку в одну руку взял!
Хотя время голодное было. Курить и то в дефиците. В деревне огород выручал. Пенсионеры только деньги получали. Ну это простые, а непростой Наган жил хорошо. Магазинчик открыл, который стал приносить и деньги, и самоуважение. И решил Наган показать себе и своим соседям «ху из ху». Привез с городка бутылочки с этикеточками покрасивее. Ананасы и колбаски подрезали, ветчинки и сосисочки в банках открыли, свинку закололи – это летом-то…
– Ну, деньги есть! – говорили уничтоженные соседи.
– Плыл по городу запах сирени! – понеслось из колонок.
Приехали из города родственники. На своем авто. Грузовом. Мужик и баба. Баба в огромной белой прическе, накрученной и вздыбленной так, что казалось – задевала перистые облака. Про видеофильмы рассказывают. Несмешной стал «Ералаш» после видеосалона, после американских комедий. Муж – крутой, кручёный, неторопливый в движениях, с золотой цепочкой из-под рубашки, свысока оглядывал всё и всех. Не простой фраер, мол, приехал, не забывайтесь. Друг пришел в новой, будто фанерной рубахе. С бабой своей и пацаном лет 4-х. Жёнины знакомые пришли, разведёнки две. Еще сват со сватьей. Соседа одного позвали – а как без соседей, кто расскажет о празднике?
Сидели, пили-ели не торопясь. Праздновали.
Колонки от магнитофона на завалинке подрагивали, шевелили воздух!
В самый разгар застолья – оно проходило на улице, под сделанным по этому случаю навесом – в ворота постучались. Сначала было неслышно, музыка играла громко, две разведёнки томно пропускали через себя песню, закатывая глаза. Звезда «Пугачиха» орала прокуренным голосом «А я в воду войду!»
Наган, жуя, встал, едва покачиваясь. Дела, мол, извиняйте… Пошел открывать, гости с интересом смотрели на него. Пришла Нинка Мирониха с пацанкой своей Галькой, вечно грязной и голодной. Принесли ягодку-брусницу сдавать. Наган махнул, мол, заходите да постойте. Сам ушел, ведро в руке. Те замерли от вида стола, который ломился от обилия еды и выпивки, от глаз людей, по-хозяйски смотревших на них. Рассматривающих их как картинку в журнале или как вид из окна поезда.
Нинка стояла и лыбилась, стреляя иногда глазами в сторону блюд и стаканов особенно. Баба с горой на голове, поджимая губки, сказала тихо мужу: девчонка-то, как волчонок, смотрит, не емши, наверно… пропивают… На что муж опустил уголки рта вниз: почему, мол, ест, питание трехразовое – понедельник, среда, пятница. Лениво просмеялись. Она что-то еще шептала мужу, осторожно качая головой и посмеиваясь. Под ногами у них на досках лежал упавший румяный и надкушенный окорочок, выскользнувший из жирных пальцев.
Вышли когда из ворот Нагановских, Галька, неся пустое ведро с красным сиропом на дне, сглотнув тугую слюньку, спросила:
– Мамка, а че у них все есть-то?
– Пошли, Галинка, пошли. Люди это такие, умеют жить! – ответила, смахнув с себя оторопь, Нинка и добавила: – Это не мы, простодырые. Пальцем деланные.
И сплюнула в чуть желтеющую траву.
***
Учился тогда Санька классе в 8-м. На велике с охоты ехал. Из-за перевала. Отмахал несколько километров. Подустал. Под дождем педалил. На покосе Пушкарёва, в народе Пуни, решил остановиться – перекусить. Дождишко перестал. Бережно снял с плеча и поставил к дереву ружьишко отцово. Скинул рюкзак самодельный, достал влажный хлеб с конфетками, разжег костер. Близился осенний вечер. Копны сена, похожие на огромные пули, золотились. Журчала бойкая речушка Иенда. Сашка любил, что называется, насладиться моментом. Сидел, слушал. Синие тени стали длиннее, глубже. Чайник дышал уже шумно, собираясь возмущенно плюнуть кипятком. Тут из-за сопки, через бродик, блестя, как новогодняя игрушка, вывалился джип. Наган ехал поразвлечься, поохотиться. Неторопливо доехали до Сашки, остановились. За рулем сидел названный брат Нагана, деревенский смотряга Белей.
– Че сидишь, братан? Хрен сушишь? – хохотнул.
На заднем сиденье сидел Наган с разбитной девахой. Сашка знал ее по школе, она училась в 8-м классе. Еще одна, рыжая, сидела на пассажирском сиденье, с бутылкой пива «Балтика».
– Че молчишь, оглох? – прикрикнул Белей. – А ну-ка иди сюда? – поманил пальцем в синем перстне.
Сашка, опустив голову, подошел.
– Ты че, поздороваться с людьми не можешь, бык? – сердился пьяный Белей.
Резко сшиб с Сашки кепочку. Девки так и зашлись пошловатым смехом. Будто стакан, упавший по полу, прокатился.
Белей свирепел:
– Че в натуре, попутал? Я спрашиваю тебя, слышишь? Брателла! В алебастр закатался! Не уважаешь нас, людей!
Тут открылась задняя дверь и неспешно вылез Наган. За ним та, восьмиклассница. В красивой и слишком короткой юбчонке. Наган постоял, покачиваясь и, отойдя чуть в сторону, стал мочиться в кусты.
– Да отстань ты от него, Белей! Он маленько ненормальный. Я по его отцу понимаю, а отца знаю давно, еще со школы. Они все посвистывают! Генетика! – хохотнул Наган.
– Я нормальный, са-амы вы… козлы!!! – Сашка в отчаянии наконец заговорил.
– Ох, ёк-макарек! – охренел Белей.
Наган послушал, пошел к табору. Взял ружьё. Ногой откинул рюкзак. Сашка встал наперерез.
– Совсем охерел, щенок! – Белей подскочил и толкнул Сашку, тот упал в иван-чай. Лежал и пил эту чашу позора, унижения и бессилия.
– Обоссать его? – спросил Белей.
Наган хмуро спросил:
– Ты че, на зоне, что ли?
***
Джип, переваливаясь, как танк, увез и красоток, и Нагана, и положенца. Лежала только пустая красивая бутылка пива. По ней уже ползали любопытные муравьи. Сашка подошел к табору. Психанув, перевернул чайник и отбросил хлеб и конфеты. Сидел долго за столом, уронив голову на руки. Слезы все шли и шли. Пошёл дождь, но и он не остудил позор и обиду. Поздней ночью пришел домой Сашка, отец спал. Утром был скандал. Только через несколько дней Наган отдал ружье и взял ящик водки, который брал в долг в его же магазине Эпов-старший. После этого Сашка стал носить к Нагану стойкое чувство ненависти. Со временем он принял его, как принимают зиму или осень, как часть жизни. Особо не думал, но и не забывал. Он знал, где охотится Наган, и мысли были разные, но это просто мысли. Тем более что больше конфликтов не было.
А время шло. Совсем запился отец. Ушел как-то вечером, видимо, похмеляться, а утром нашли его, вмороженного в болотину, что на поляне, метрах в ста от дома. В середине сентября дело было, лишь только деревья сбросили золотую листву. Утонул сам или кто помог – кто знает… Хотя рядом было много сухого места. Много тогда умирало людей, молодых в основном. Или в места не столь отдаленные и не по своей воле загремели. Мать не знала, какому Богу молиться за Сашку, который не пил и не курил. Бог в виде старой иконы жил на серванте и строго смотрел из посеребрённой рамы. Мать всегда боялась, что пойдет Сашка в отца.
***
«Срочку» Сашка Эпов отслужил в Улан-Удэ, в десантно-штурмовой бригаде. На хорошем счету был у отцов-командиров. Несмотря на невысокий рост. Поэтому, когда предложили стать профессиональным военным и пойти по контракту, не раздумывая, подписал. Но прослужил недолго – позвонила мать и сказала, что заболела. Сашка расторг с трудом контракт и поехал домой. «Вращать коровам хвосты», – сказал прапорщик Непийпиво ему на дорогу.
Матери стало лучше после сложной операции, но делать работу по дому ей было нельзя, и на Сашку легла вся «бабская» работа. А он и не был против. Увеличил огород. Снял с заброшенных домов стекла и перестеклил теплицу заново. Сам же и садил, и собирал урожаи, и мариновал-солил под чутким руководством матушки. Он по врожденному перфекционизму делал все дотошно и поэтому долго. Перебрал старый отцовский «Иж», обжег и перекрасил в темно-синий цвет. Перекрыл крышу дома. Развел новый сорт картошки. Пожилые соседки, приходившие к Сашкиной матери, не могли нарадоваться на него.
– Вот так вот, повезло тебе, Иванна, с сыном-то. Не бухат. Все делат! Тебе женить его надо, голуба. Вон у Голобочихи доча приехала с города, красива девка, разведёнка. Опытна. Зато смирна, жись куснула уже. Вот и свести его с ней, а то сама поженюсь на ем. Слышь, Шурик?
С чердака достал ту отцовскую ружбайку, которую отбирал Наган. Почистил, подлатал, и вот уже утрами тарахтел синий «Ижуха», стреляя из выхлопных труб сизым дымом. И зимой, и летом.
– На охоту подался, – говорили соседи.
***
Сашка подъехал к водокачке. На площадке «Ижухи» 150-литровая бочка, сделанная из бензобака. Заглушил двигатель, расправил и подсоединил шланг к водоколонке и нажал рычаг. «Блум, блум» – заговорило в бочке: вода набирается. Сел на мотоцикл и задумался. С детства он ходил сюда, за водой. Позже ездил.
В детстве, наигравшись в «войнуху» или в «12 палочек», грязнущие брели сюда. По очереди нажимали на рычаг, он, кстати, тот же, что и тогда. Долго пили ледяную воду. Казалось, сердце плескается в огромном количестве выпитой воды. На ресницах оставались капли, и они сохли под солнцем.
Сашка вспомнил, как однажды, разлетевшись на велике (на багажнике сидел маленький Женька), не удержал руль, его зашатало, и он рухнул на дорогу, проехав метра два по острым камням локтями и коленями. Евгений вспахал дорогу же лбом. Еще не успела осесть пыль, Сашка тогда поднял велик и, страдая, попер от греха подальше домой. Но сначала, дав крюк, подъехал к водоколонке, оглядываясь. Смывал кровь, вымывал песок и мелкие камни, скуля от боли и страха, приседая и подпрыгивая. На чистые раны наложил первое средство – подорожник. Вечером получил от матери, которая не могла заставить его снять кофту, а когда содрала и увидела раны на теле непутевого сына, заплакала, грубо и страшно матерясь.
Медленно бежит вода, совсем плохо качают. Вдали, у подножия школьной горы, виден остов завода металлоизделий. Говорят, пробовали разбивать на кирпичи, а не могут. Не дает раствор. Мертвой хваткой держит прошлое. Осталась одна память в головах бывших работников. И то она истлевает, истлевает, путается. Сашка много раз думал уехать отсюда. Звонил как-то сослуживец, пьяный, и рассказывал, как отдыхает, он в городе жил.
– Бросай деревню, лошара, ты че, из дыры вырывайся, – кричал сослуживец.
Смеялись девки какие-то, музыка бухала. Сашка соглашался, ну да, мол, надо… Но это так, для разговора. Никуда Сашка не уедет отсюда насовсем. Ни-ку-да! Ни-ко-гда!
Водокачка вечная, ведра на коромысле вечные и вечный же вопрос – что делать? А да – литовка! Коса! Сашка вспоминает отца, который косит сено, в прилипшей от пота рубахе с мелкими синими цветками.
– Давай, Шурка-а-а, давай!!! – отец хрипит.
Он избавляется от чувства вины, косит одержимо. Это он так реабилитируется… Мамка опять сильно наклоняет голову, пряча от соседей синяк под глазом. Все это пережигает в себе безумной, надрывной работой старший Эпов.
Сашка выдыхает теплый дым. Далеко отбрасывает окурок. Тот летит, переворачиваясь. Неторопливо наполняется квадратная бочка, сваренная еще отцом. Память. Есть время на раздумья. Медленно течет вода, еще медленнее деревенское время.
Незаметно подошел запивший уже неделю как по ему одному известным веским причинам Леха Бешеный. Поздоровался. Постоял, качаясь, думая о чем-то своем и сказал:
– Не с-слышал? С-Саня Т-Таракан помер! А по т-телеку передали мобилизация! В-война!
***
Сашку и двух возрастных «мобиков» поставили охранять трехэтажный почти не тронутый обстрелами коттедж на окраине деревни. То ли под медсанбат, то ли под штаб сохраняли и «нацики», и наши. Бойцы расслабились, даже гречка и борщ в банках перестали напрягать. Зато снег, необычно крупный и редкий, валил и валил, и валил. И налипал на берцы и на колеса. Месиво было препорядочное. По месиву проползали БТР и серьезные танки. Иногда проходили пехотинцы. Местные брели и туда, и обратно. Пришла и решительно прижилась пара котов. У одного не было глаза. Петрович назвал его Кутузов. Было видно, что хлебнули они немало. Над коттеджем пролетали ракеты. Где-то далеко бухало. Несколько раз пролетели беспилотники, зависали ненадолго, смотрели и летели дальше, смешно жужжа. Было неизвестно, наши или нет, на всякий случай от них прятались.
Разговаривали, звонили домой с оглядкой. Один из «мобиков» рассказывал:
– Хохлы-то всю жизнь по строительству, не зря в 90-е по всей России строили и ремонты делали. Многие их кидали. Оплатят бригаде за работу, сумма, сам понимаешь, приличная. А потом за минуту до отправления братва заходит в вагон и отбирает всё. Вот так вот.
А тут неделю назад отправили нас дома разбирать, брусовые. На блиндажи. Ну, ходим, не торопясь, разбираем, складываем. Кое-кого за пивком отправили. Тут машины за брусом подошли. Их укропы-то и приметили. Тут свист снаряда. Метрах в десяти разорвался. Крупнокалиберный по ходу. Ужас. Нас взрывной волной подняло и вместе с бревнами перемешало. Я у себя изо рта и ушей пальцем потом землю с опилками выковыривал. Как встали, посчитали – пятнадцать мужиков полегло, одному бошку оторвало, так и не нашли… Вот как бывает… Давайте-ка, мужики, окна закроем, а то прилетит туда балдоха, и отчаюем!
***
Дня через два, в воскресенье, подошла группа военных. На БТР и джипе. Возле дома остановились, из БТР вылез седой Подпол.
– Здравия! Ну ниче вы тут устроились, курорт «Дарасун», э-мля! – приятно картавил Подпол.
Пока его бойцы запускали небольшой дрон, Подпол осматривал коттедж.
– Хорошее помещение! Может быть, и для госпиталя. А дела такие! Противник прорвал оборону, идет к нам! Так что начеку будьте! Ясно?
Покурили, высморкались и уехали. А ночью его привез джип. Раненого. Капитан десантник с обожженной рукой и в тельняшке, контуженный, кричал:
– Выпасли нас, разведка у них на высоте, елки. Выпасли нас. Дрон-камикадзе, елки, БТР с пацанами сжег. Вон Подпола вытащили. По дороге еще попали. Отстрелялись. «Патриот» нам разбили, рации капец, кое-как дотянули до вас. Подпола еще и стеклом посекло, когда по нам херачили. Пусть у вас полежит, мы за подмогой пешком сгоняем. Как поняли, браты?
И напоследок:
– Там вам «Шмелей» пару подсыпали, пригодится. Ладно, не ссыте, мы быстро.
Докурили, высморкались, и двое растаяли в тревожной тьме.
А как рассвело, Сашка увидел небольшую колонну, которая двигалась со стороны противника, машин было несколько. Двигались неторопливо. Над одним из джипов плескался сине-жёлтый флажок.
Сашка громко закричал:
– Нацики, кажется!
Бойцы побежали на третий этаж, повыше, осмотреться. Сердце бешено стучало в барабанные перепонки, грозясь их выдавить. Машины подходили все ближе и ближе.
– Подпустим поближе и «Шмелём» их! – прошипел Петрович. – Слушай, как в войну прям, Отечественную.
– Метр, глянь там в подвале Подпола, как он там, – попросил Сашка.
– ТТ, – пристально глядя в окно, согласился многодетный Метр.
Сашка выбежал на улицу, выбрал момент и, прицелившись, выстрелил. Выстрел был удачным. Граната разнесла автомобиль. Черный жирный дым торопливо поднялся над местом взрыва. Сашка схватил второй «Шмель», вдохнул воздух и замер, неторопливо выцеливая, несмотря на пули, которые выбивали куски штукатурки со стены выше него. Вторая граната легла рядом с машиной, подняв фонтан снега, огня и земли. Люди выскочили из автомобиля и нырнули в снег.
Пули разбивали окна и, попадая в стены, поднимали пыль. Сверху стал бить пулемёт Петровича. Сашка рванул в дом. Навстречу зачем-то выскочил Метр.
– Ты куда? – закричал Сашка.
– Показалось, упал ты, – прокричал Метр.
Сашка в считанные секунды допрыгал по лестнице в комнату, до окна, и с высоты увидел, что фигурки людей оставались на тех же местах.
– Забздели, – усмехнулся он.
Сашка начал целиться и одиночными стрелять в фигурки. И точно назло ему те тут же подскочили и рассыпались в цепь. А четверо кинулись к автомобилям.
Обойти хотят, понял Сашка.
– Санька, обойдут, гадом буду, их как гороху! – кричал Петрович.
Все комнаты наполнились едким пороховым дымом. Трассеры уходили в сторону леса, ударялись в мерзлую землю и стволы и, отскочив, уходили красной точкой вверх, в весеннее небо.
Через некоторое время противник был вокруг коттеджа. Старый солдат Петрович, пробитый в нескольких местах пулями, упал на свой раскалённый РПК. А Сашку и Метра загнали в цоколь. Видимо, озверевшие от потерь и короткого, выматывающего боя «укропы» решили взять «орков» живьем. «Орки» забаррикадировались в подвале и огрызались одиночными. Кто-то появился в проеме, и Сашка, весь мокрый от боя и от адреналина, не удержался и высадил полмагазина.
Все стихло. Вдруг Подпол завозился, сбросил с себя спальники, простонал:
– Патроны есть?
Вытащил откуда-то гранату и сжал в слабой руке, сказал хрипло:
– Вы, сынки, себя в плен не сдавайте, лучше стрельнитесь!
Метр прошептал уважительно:
– Жара! Терминатор!
Тут раздались выстрелы, очереди. Подмога, видимо, подходила, сдержал слово контуженный десантник. И тут Метр, вытащив из подсумка гранату, побежал к лестнице. Размахнулся... и вдруг рухнул, прошитый пулями. Граната покатилась к Сашке и Подполу. Саня сам не понял, как прыгнул и пнул ее. Она отлетела и… Удар! Чернота приняла, накрыла собой и увлекла в ни-че-го.
Помощь подоспела вовремя. Те, кто оставили подполковника, вернулись за ним. Крепкое слово у десантуры! Разогнали «азовцев», те удрали без оглядки, оставив две горящие машины и семь трупов. И одного раненого.
И еще орден Мужества Эпову Александру Анатольевичу.
***
Наган любил охотиться. Дома или в разговоре с кем-нибудь он кокетничал:
– Че-та давно я никого не убивал! – чем иногда пугал неопытных собеседников.
Считал себя заядлым охотником, имел несколько ружей и много чего еще для этого занятия. Вот и в этот раз, надев потертую «горку» и защитного цвета флисовую шапочку, резиновые сапоги, рюкзак, вывел из ворот маленький, помнящий его еще в молодости мотоцикл «Минск». Легко правой ногой завел его, разгазовал и сел, утопив амортизаторы почти до отказа. Подошедшая к воротам жена Наташка ручкой махнула и пошла заниматься своими делами. Хорошая еще баба, но постарела.
Августовский день словно обнимал едущего своей теплотой и ароматом настоявшегося воздуха. Дорога, знакомая с детства, вселяла уверенность и покой. Наган наслаждался ездой и приходящей свободой. Выдувал какую-то песенку без смысла, благо их было в современном мире пруд пруди. Скоро уже Известковая котельная, а там брод и тайга. Ловко наматывает дорогу на колеса старый «Минск». Море, море иван-чая. Куда ни глянь – он. А воздух!
– А ведь с закрытыми глазками могу ехать, – балдел от себя Наган.
После покоса Пуни начиналась грязища. Удобно ехать на легком «Минске»: завяз в болотине по бачок, слез, поднял и вытащил, поставил на другое, твердое место и поехал себе дальше. Так что до перевала Наган порядком подустал. Заглушил мотор – пусть отдохнет, постоит, остынет. Он любил технику.
Открыл термос, налил чаю. Бросил в рот леденец Halls Energy. Любил он слушать, как стучит леденец о зубы. В детстве слушал, как бабушка ела «барбариски», слушал, как стучала о ее протезы твердая конфета, и испытывал необычные и приятные чувства. И подкладывал новую конфету ей. А сам сидел, закрыв глаза и кайфовал. Так и осталась память о бабушке – стук леденца во рту. Да привычка носить эти конфеты в кармане.
Стянул потную шапчонку, надел панаму с москитной сеткой. Скорости не будет, теперь ехать нужно медленно, помогая ногами. Говорят, есть уже в поселке «вездеход-каракат», да, впрочем, самоделка.
До своего зимовья Наган добрался часам к восьми. Раскидал по местам вещички, осмотрелся. «Миши» вроде б не было. Сходил за водой на ключ. Испил ключевой – зубы ломит водица-то.
На таганке, рядом с зимовьем, вскипятил чай. Почаевал. Выпил с устатку коньячку, старая привычка. Взял рюкзак и пошел на солянку ставить «Иваны».
Не доходя по тропе до «солянки» метров пять, Наган сбросил на землю рюкзачок, открыл его, достал трубу. Раскрутил, зарядил, вставив гвоздик-предохранитель, примерился. Приладил к дереву, по тропе. Взвёл.
– Это когда ты пойдешь на «едан», с...чка! – сказал, отгоняя комаров.
Натянул с маленькой катушки тонкий провод-медяшку. Зацепил за ветку. Прошел аккуратно «солянку», отошел метра на три, поставил второй «Иван».
– Это когда ты пойдешь с «едана»! – Наган все делал обстоятельно.
Натянул проволочку, еще раз осмотрел все придирчиво и пошел на зимовье. На зимовье сварил чай, нажарил на веточках сало, допил коньячок. Снял сапоги, лег, смотря в открытую дверь. На ней сетка-москитка. В нее врезаются таёжные большие пауты, прицепляются к ней, замирают, будто думу думают.
Нагана разморило, успокоило, пошли мысли изнутри, ну те, что беспокоят, но до поры до времени загнаны вглубь. Излюбленная тема – политика и строй в стране.
– Я бы вам, козлам, показал демократию, – засыпая, шептал Наган.
***
Очнулся Сашка в госпитале. Рука стала искать автомат. Некоторое время память молчала. Потом Сашка вспомнил удар и как его впечатало в стену. Боль захлестнула всё тело, и он застонал. И тут же дико захотелось в туалет, по малой нужде. И не сдержал себя, обрадованно поняв, что стоит утка.
Лежал Сашка на белом. И видел белый потолок. Но вспомнил грязь, как перетягивали ему ногу жгутом, вкололи промедол, как несли его до джипа. Он помнил кровь, которая лилась из него. Страшно, когда часть тебя, привычная с детства, закрытая от других глаз кожей, тканью, вдруг… развороченная лежит на грязной земле. А ты, оставаясь частью этого организма, лежишь и бессильно смотришь на это. А потом уходишь куда-то внутрь себя, в боль, которая живет по своим законам и заставляет смиряться с ней. Уважать ее.
Сначала в Ростове пару недель. Сашка этого не понял, постоянно на лекарствах. Потом бортом в Читу. И здесь Сашку накрыло капитально. Придавила депрессуха. Он отвернулся к стене и только на процедурах разговаривал слабо с санитарочкой Настей. Больше спал. Снились ему бой и та граната… А еще снились ходьба и охота.
***
Проснулся Наган поздновато и без настроения. Сколько раз запрещал себе плохие мысли на ночь, на сон грядущий. Сполоснул лицо водой, выпил холодного чаю. Приду – позавтракаю. Оделся и пошагал на тропу. Как никогда августовский день был яркий. Наган шёл и успокаивался. Охота чем хороша – одиночеством. Слушаешь лес, себя.
– Да пусть бьются, – разрешил всем Наган, – пусть, нам больше земли и баб достанется. По лесам отсидимся! – подытожил все свои умозаключения Наган.
Словно в ответ на его везучесть он увидел спущенное устройство «Ивана». Приостановился и увидел в метрах четырех кровь на тропе и на листьях кустов.
– А-а-а, – обрадовано выдохнул Наган.
За кустами услышал движение, пошел на него. Вытащил из ножен нож. Кто-то фыркал и отползал от идущего на него человека, оставляя капли крови, размазывая их. Тут произошло страшное. Наган почему-то подумал, что вторая труба тоже стрельнула, и шагнул дальше за козлом, в азарте зацепив проволочку. И, уже зацепив, понял, что тот был натянут. Выстрел, показалось, был негромкий. Эхо полетело и будто собрало, сморщив все, что попалось под него. Потом вернулось онемением раны. Наган присел, согнув голенища резиновых сапог. Кровь обильно и быстро капала вниз, закрасила цветочки иван-чая. Стиснув зубы, поднялся, оторвал руку от раны и посмотрел на нее. Блестящая красная ладонь. На зеленом фоне поляны очень красиво и очень страшно. Наган осел и негромко, но сильно завыл. Его моментально жутко заморозило. Вокруг него, качая тяжелыми ветвями, будто собираясь улететь с места событий, зашумела тайга.
***
Нужно было съездить за водой. К протезу нога привыкала не очень, было больно ходить. Сашка постоянно смазывал культю. Военврач сказал разрабатывать. С трудом вывел «Ижуху» из ворот. Притворил за собой, хромая, ворота, завел мотоцикл и поехал к водокачке. Раньше водокачек было несколько, но оптимизация сделала свое дело, и теперь была одна на полдеревни. А это очереди. Как назло, набирал воду Наган. Сашка подъехал и поздоровался первым. Наган весело махнул головой. Привет, мол, привет! Он набирал воду в канистры, крепко закручивая красные крышки. Ставил полные в багажник автомобиля. Вальяжно, не торопясь.
Сашка сидел на мотоцикле, курил.
– Ну что, крестничек, как дела? – спросил нехорошим тоном Наган.
– Да ничего! – мирно ответил Сашка.
– А, ну это хорошо! Говорят, орден заслужил? Героем заделался? – растянул губы Наган.
– Родина позвала, – тихо сказал Сашка.
– Родина позвала… Понятно тогда! А я-то думал, ты по собственному желанию, так сказать, добровольцем воевал! Хэх!!! Сидел тише воды, ниже травы, а тут подался.
Наган замолчал, но ненадолго, уже завелся.
– Ты уж, герой, прости, за такие слова, поговорим, пока никого нимае. Я во всем разбираться привык, сам! И понимаю все! Только вот скажи мне, Сашуля, прости ты меня, за правду! Сколько тебе Родина заплатила за ножку-то? Ну ты, конечно, десантура же, хитросплетенная! Как я забыл… Нахрена полез? Без тебя не разобрались бы? Сколько заплатили, ответь? Вот теперь с орденом да без ноги скачи! Весь в отца, такой же…лапушок!
– Дядь Коля, не все в деньги упирается. Это не вы ли с 90-х воевали с народом, мародерствовали?
– Я ж говорю, дебильный! Да ладно, набирай водички живой, да на культю лей, может, отрастет нога-то!!! Покеда!!!
Наган уехал, а Сашку долго трясло.
– Завалю с.ку, – шипел Сашка от прилива злости и обиды, но воды все-таки набрал.
Наганиха по-поселковому, а официально Бойкова Наталья Сергеевна, нарисовалась в поссовет, как сказали раньше бы, простоволосая. Вернее, приехала на своей маленькой, цвета кирпича машинке. К главе поселка. Тот удивился. Он знал ее как выдержанную женщину, жену уважаемого и в прошлом богатейшего в поселке или даже в районе человека, в 90-х и нулевых, правда. Но десятые годы унесли и богатство, и молодость, и неуемную энергию добывания денег из ничего, из старых общественных бань, из пятиэтажек и школ, вросших в землю неровных и заржавевших уже рельсов из заброшенных шахт и никому не нужных и подъемных кранов, нелегальных лесопилок и сотен литров технического спирта. Уметь вытягивать из родной земли выгоду учила человека корысть. Пить самый сок. Отбирать у своих, у природы! Думать о себе, о прибытке, о комфорте… На место, откуда вывалились патриотизм и любовь, встал «бизнес». Наш, самобытный, необузданный. А проще говоря, украсть и продать. Быстро и незаметно.
Наганиха стойко переносила тяготы, выпадавшие на долю своей семьи. Разгоняла неоднократно молоденьких любовниц, рвала на них колготки и космы. Разговаривала и с городскими бандитами разок, которые приехали под окна огромного дома «потереть». Терла и с налоговой службой и пожарниками, и со злыми сельскими конкурентами.
– Нет моего, нету, второй день нету, – села без приглашения на стул и громко заговорила, засветился золотой зуб. – Думала, забухал, с леса-то вернувшись, разговелся, а нет, не забухал. Проехалась по точкам, нигде мотоциклик не стоит. Связи нет. Недоступен. Да и года не те у него, плешивого, отбегался и отбухался уже. Чувствую я, понимаешь, что-то с ним. Сердце чувствует. Не дай бог, конечно. Помоги, Игорёк, помоги, давай народ соберем, искать надо. Вдруг что серьезное, а? Собрать бы побольше людей.
– Так, Сергеевна, не суетись, спокойно, спокойненько! Собрать можно! И нужно! Сейчас все решим! – глава покачался в кресле, то поскрипело.
– Слушай Игорь, давай только без воды, помоги, а! Собери народ! Ты, когда в кресло лез, говорил: по любому вопросу обращайтесь. Вот и сделай что-нибудь уже, а! А то как деньги брали на дело или еще там, хрен знает на что, так Бойков… а чуть что, так Наган.
И выскочила, хлопнув дверью. Мэр, посидев немного, достал из кармана телефон.
Набрал номер поселкового участкового.
– Дарова, Ягуарыч. Как сам? Сейчас ко мне Наганиха заглядывала, беспокоилась, говорит, сам пропал на охоте. Думаю, что загулял! Ты бы заскочил ко мне минуток на пять, посоветовались бы… Давай! А да, второй день как потерялся.
***
Мать пришла из Первушинского магазина. Сашка лежал на диване и смотрел сериал по НТВ. Недужилось. Китель с новеньким орденом Мужества висел на видном месте, на ковре над маминой кроватью. Кошка уютно дремала на спинке дивана. Ковры висели испокон веков, взятые по огромному блату во времена Советского Союза. Саня был почему-то равнодушен к ордену, а вот к протезу нет. Протез постоянно владел его вниманием. Саня не сводил с него глаза, как с самого заклятого обидчика. Постепенно детали ранения в памяти успокаивались, а вот протез все больше раздражал. Мать переодевалась за шкафом, аккуратно вешала новую одежду, Сашка настоял, чтобы она купила себе обновки.
– В магазине-то говорят, мол, Наган на охоту уехал и пропал. Слышишь, Саша, видно, есть на свете справедливость-то. Прости, Господи! Галька Мирониха так и сказала: да пропади он пропадом, мироед.
– Ну что ты, мама! Разве ж можно так! Человек, может, в беду попал!
– Челове-е-ек, человек… Нет, Сашка, не человек это. Ни стыда, ни совести. Вспомни себя! А скольких до могилы довел.
– Мам, мы ж не на войне… Идти нужно, искать!
– Саша, о-о-о! Этот человек и в мирное время воевал… За корысть свою. За жадность. Насерет да оглянется. Не одних по миру пустил, сам-то помнишь, встречался с ним! Нет, конечно, дай бог ему здоровья! Папашка твой, покойничек, натерпелся от него. Ни за что, ни за что не пойдешь! Ишь че удумал, сам безногий, а пойдешь по лесам.
Мать в порыве чувств схватила протез.
– Не дам и не пущу! Чокнулся совсем!
Сашка, пораженный, смотрел на мать. Где-то в душе промелькнуло – она права. Культе больно будет столько отмахать. Но нет!
Саша строго сказал матери:
– Мам, ногу дай мне!
– Не дам! Я ждала тебя, ждала! Ты один у меня, кровиночка моя! Не пущу!
Мать зарыдала, стояла, прижимая к себе протез, и по искривленному рыданием лицу быстро катились крупные слезы.
***
Наган очнулся ночью. Сначала не понял, где он. Нарушенное раной сознание не понимало реальности. Колено и бедро горели огнем. Словно молнии, проплывали сгустки очень сильной боли. Проплывали и гасли где-то в головном мозгу. Лицо горело. Он накрыл рукой его и почувствовал, как под тяжестью ладони раздавились полчища мошек и комаров. Он пошарил в темноте руками на боку и ощутил, как ему показалось, что-то огромное, вязкое. Наган провел нежно по месту раны и медленно подтянул дрожащую руку к глазам. Что-то упало с руки ему на лицо, видимо, сгусток крови.
И Бойков Николай Михайлович, рожденный 18 июля 1972 года от рождества Христова, прозванный за характер и поступки Наганом, бессильно, как заяц, загнанный волками под трухлявую корягу, тонко закричал.
И, чудо!!! Кто-то услышал его, окликнул. Наган повернул голову вправо, он помнил, что там где-то перекатывала малые свои воды Иенда, таежная речушка.
Сначала по кустам тальника, потом ближе, ближе, вот чавкает уже по болоту, по кочке. Трещит под сильными ногами мелкий валежник. «Хрум», «хрум». Ближе, ближе. Что-то белеет, приближается. Близко. Звенят одинокие комарики, не дают боли угомониться. Подошел большой белый гуран. Подошел на задних ногах, в передних руках, не копытца, а именно руки, сильные, с голубыми венками. Держит «кубик-рубик». Не смотрит на него, а крутит и крутит. Посмотрит Наган на кубик, и кружится голова, роняет ее на корень листвянки. Стонет.
– Хочешь жить, умей вертеться! – шутит Гуран.
Лыбится, глазом мертвым подмигивает. Крутит кубик, тот жужжит, звенит.
– Уйди, уйди, я боюсь тебя! – шепчет Наган.
Пытается отползти, спрятаться. Подскакивать стал гуран, высоко острые копыта норовят в голову прилететь Нагану. Запах слышен свежей, вывороченной земли.
– Сколько наших-то залучил-подстрелил, а? А сколько раненых гуранов расползлись по кустам, а потом шкуры смердели, гнили. Бруснику портили, а? Ответь-ка мне. Сколько козлят сосали мертвое вымя? – боднул лиственницу рогами.
Та загудела. Зашептала что-то обиженно.
Ни жив, ни мертв лежал Бойков. Рвало его раны, гуран нет-нет да и давал туда копытом сильным. Терял ненадолго сознание и, очнувшись, мокрый и стылый от пота трясся в сумасшедшей лихорадке и забрасывал себя прошлогодней рыжей хвоей. В очередной раз очнулся и не увидел гурана. Ушел тот, насладившись крахом царя, так сказать, природы. Унес свой кубик, стало легче и спокойнее. Темнота светлела. Надвигалось утро второго дня.
***
Наталья подъехала к выходу из деревни. Возле ключа. Вдалеке тонула в синем труба «известковой» котельной. Пролетали жирные пауты.
– Если т-такой цапнет, «шандарахнет» будто из «16-го», – сказал кто-то за спиной.
Женщина оглянулась – на траве сидел подошедший, видимо, только что Леха Бешеный. Сидел и пьяно смотрел – переобувался, наматывал портянки. Лёха деловито высморкался и спросил:
– Ну че, теть Наташа, куды идти-та, – и как сбитый самолет повалился на жирную и зеленую траву.
Наталья взвыла и закричала в синее-синее небо:
– Лю-юд-ди, да где вы, где?
Крик далеко не улетел, августовская жара прижала его, как кошка мышь, и он растворился в стрекоте кузнечиков и в запахе богородской травы.
Утром прошел легкий, молодой дождик. Наган совсем ослаб и стал готовить себя к исповеди. Еще вчера ему было страшно и страшно сильно. А сегодня он был спокоен. Раны не болели. Наган накрыл то место курткой и потерял интерес. Надежды не было. Ему было интересно другое – жизнь, как он ее прожил. Он вдруг увидел себя со стороны. И очень ему она не понравилась. Словно открылась дверь, которую он всю жизнь сдерживал. Он подтянул руку к лицу и стал смотреть на ладонь в высохшей крови. Кровь въелась в морщинки и линии. Ладошка стала маленькой, слабой. Нагану стало тревожно, но как-то мудро тревожно. Сколько сотен раз проезжал, проходил он здесь. То ночью, когда лучили или пилили лес, то днём, то утром ранним… А тут лежит и смотрит, как на малом пятачке леса живут насекомые, муравьи и прочая живность. Много раз был он здесь как хозяин. Мясо, лес брал он не задумываясь. Безответно. Рвал.
Не запомнил Наган, с какого момента стал он играть в эту игру. В игру с названием «то Разбогатей, то ли Укради и ничего за это не будет».
– Ой, какой я… Ой, господи, прости… а! – без слез уже плакал Николай Михайлович.
К вечеру на лиственницу рядом с Наганом сел человек. В гимнастерке с темными пятнами и в странной обуви. На боку котелок и каска. На голове пилотка, почти белого цвета. Зеленая звездочка.
– Здравствуй, внучок!
Наган легко вздрогнул и повернулся на голос. Сидел молодой парень, совершенно живой и материальный. Парень затолкал руку себе в грудь и вытащил кисет с махоркой и стал скручивать папироску.
– Ношу там, чтоб не потерять. Долго не мог привыкнуть, а сейчас там всё! И винтовка со штыком даже! – парень посмеялся.
– А ты похудел, внучок! – и, выдыхая ярко-голубой дым, сказал: – Совсем ведь безвкусный! Так, баловство! Боженька-то наш, русский, сердечный, разрешает!
– Больно тебе? – с участием спросил солдатик. – Эх, и мне больно было! Это сейчас, сколько лет-то прошло, попривык.
– Кто ты? – еле слышно спросил Наган.
– Я ж говорю, дед я тебе, Бойков Марат Ильич, погибший в 1943 году, под Ростовом. Меня осколками посекло, в пах один и второй в бочину, а мелких ран и не счесть. Лежал я долго, мучился, а потом помер. Прибрала меня земля-то Ростовская, а душу сюда принесло, значить, на Родину. Хожу вот по горам, по долам. Хорошо, что сыночку оставил, отца твоего, здесь, в родной деревеньке. А вы со своей жизнью-то забываете нас, ох, забываете! Забыли. А мы есть, мы тут ходим, за вами смотрим, удивляемся. Корыстные вы стали, корыстные… смотреть тошнехонько… Эй, эй, дядя Коль, эй?
Наган открыл глаза. Ему было тяжело открывать глаза. Будто на них лежали уже медные блестящие пятаки.
Перед глазами Нагана покачивались красивые цветы иван-чая. За ними сидел вспотевший Сашка Эпов и растирал себе колено.
– Дарова, дядь Коль! Собирайся домой!!!
Об авторе
Артем Декин проживает в Чите. Победитель номинации «Фэнтези» предыдущего конкурса «Новая проза». Тогда он признался, что его рассказ «Корова-вертолет» – первый из завершенных работ. Сюжет рассказа «Иван-чай» вымышленный, но кое-что взял из жизни, в основном собирательные образы героев. Работал главным художником Забайкальского краевого драматического театра, теперь на вольных ветрах, сообщил автор.
